Пульса де-нура
פולסא דנורא
Это редчайшее в иудаизме смертельное проклятие, молитва на уничтожение. «Пульса де-нура» произносится при черных свечах десятью взрослыми мужчинами. Тот, против кого она направлена, не проживет сорока дней с момента ее прочтения.
Во время обряда, согласно мистической еврейской доктрине - Каббале - раввин "вызывает" Всевышнего и просит Его свершить суд над тем, кто вызывает Господа, и над адресатом проклятия. Ангел смерти нисходит в мир и убивает того из двоих, кто более грешен перед Господом. Подробнее - миньян из кошерных евреев - девять в черных одеяниях, один в белом - ночью собираются в синагоге или на кладбище. Зажигают черные свечи и читают хором древневавилонский текст молитвы. Последние слова произносятся ровно в полночь, после чего звук трубы извещает о конце церемонии.
Дело в том, что иногда учителя каббалистики могут сфокусировать состояние высшего гнева (которое, как и милость, присутствует на небе постоянно) на духовном отпечатке конкретного человека. В результате человек, на которого прогневался Всевышний, погибает.
Причина основная - суд Творца, плюс сама структура и условия ритуала. Его проводят посвященные равины в количестве 10 человек, миньяна (молитвенного кворума из 10 мужчин). К Творцу в большинстве молитв по канонам иудаизма принято обращаться в миньяне. Вот объяснение этому, данные равом Элиягу Эссасом. (http://www.evrey.com/)
"Проявление Всевышнего в мире, а точнее - процесс реализации Его Воли, имеет 10 субстанций. Этот процесс идет через 10 механизмов, 10 ступеней, которые, в частности, называются - сефирот (в единственном числе - сефира).
Каждый этап реализации Воли Творца (в высших мирах) содержит в себе:
а) «предложение» изменить то, что уже есть;
б) реакцию на предложенное изменение (действие и противодействие);
в) согласование предложения и реакции и создание «нового равнодействия», новой гармонии.
Так что на каждом этапе, всегда задействованы три субстанции - три сефиры.
Кроме того, реализация Воли должна пройти через три плоскости, и на каждой из них сработает указанный выше механизм.
Одна плоскость - мир идей. Другая - чувств, ощущений. Третья - действий.
Итого (3х3) - 9 сефирот.
Десятая сефира - плоскость (или - мир), в которой, в конце концов, реализуется Воля Творца. В ней проявятся результаты «деятельности» всех 9-ти механизмов (сефирот) и называется она - мальхут. Сущностное значение этого слова - «состояние, в которое Всевышний приводит сотворенный Им мир».
Так мы постигаем особенности, исключительность понятия «Десять».
В душе каждого человека заложен «потенциал числа 10». Каждый еврей несет этот потенциал и в своей «дополнительной душе». Напомню, что дополнительная душа предоставляет возможность реализовывать особую духовную работу - дав нам эту душу, Творец мира ждет, что мы будем ее осуществлять.
Итак, в каждом человеке - потенциал Десяти. И когда десять евреев собираются для духовной работы, в их душах происходит мгновенное «согласование» потенциала Десяти. Благодаря такому «согласованию», каждый из участников процесса духовной работы проявит свойство одной из сефирот. Так усилия десяти человек, образуя особое единство - состояние гармонии, как бы воссоздают всю структуру процесса реализации Воли Всевышнего.
Группа из 10-ти человек называется миньян, то есть - гармоническое соединение отдельных частей. В переводе с иврита мана - отдельная часть; мина - корень глаголов «сосчитать», «согласовать». И получается, что миньян - результат согласования.
Три важных уточнения:
1. Речь идет о духовной работе, направленность которой условно можно было бы обозначить глаголом «давать». И это означает, что миньян составляют только мужчины. Очевидно, что и женщины могут участвовать в духовной работе (к примеру, молиться в синагоге). Но в миньяне они не учитываются. Ибо «давать» - роль мужской стороны мироздания (см. на сайте ответ «За то, что не сделал меня женщиной»).
Душа мальчика формируется и становится гармоничной только к 13-ти годам. Следовательно, лишь с 13-ти лет человек может «войти в миньян». Хотя очевидно, что и дети младшего возраста (до 13-ти лет) могут участвовать в духовной работе.
Когда миньян (десять мужчин) уже есть, участие одиннадцатого, двенадцатого и вообще - любого числа евреев сверх Десяти, не нарушает гармонию. Ибо речь идет не о материальном мире, в котором дополнительное проявление какой-либо сефиры (если бы сефира была материальным объектом) действительно могло бы нанести урон состоянию «равновесия». Принципиальное значение имеет здесь не количество людей, которые в данной группе реализуют, скажем, качество сефиры хесед (любовь и желание вершить добро) или - гевура (желание выстоять, стремление удержать что-то, не дать сломаться), но - воссоздание единства, где каждая сефира получает возможность проявиться наиболее ярко хотя бы в одном человеке.".
А вот, по легенде, так выглядело заклинание против Ицхака Рабина. Говорят также, что это именно то самое заклинание, которое читают в Пульса де-Нура.
«Ангелы разрушения его поразят. Он проклинается куда бы он ни пошел. Душа оставит его тело и оно не выживет даже месяца. Потемки будут дорогой его и Ангел Господень его будет преследовать. Катастрофа постигнет его и все известные проклятья Торы падут на его голову. Я вам доставляю, вам, ангелы гнева и справедливости, Ицхака сын Розы Рабина, чтобы вы смогли его истребить. Убейте Ицхака, проклят будет он. Пусть он будет осужден на муки, осужден на муки, будет осужден на муки!».
В иудаизме присутствие Бога трактуется как наличие благословенного, спасительного света или же пожирающего огня, в зависимости от разных ситуаций. Отсюда и понятие иудейского проклятия пульса де-нура, которое переводится как «удар огня». Такое проклятие понимается как нематериальное - на уровне духовной сущности - наказание грешника.
В Талмуде и каббалистической литературе наказание провинившихся ангелов изображается буквально как порка огненными розгами, что является метафорическим описанием божественной кары для понимания ее сущности простыми людьми. Именно с этим процессом и связывается пульса де-нура.
На кого может снизойти пожирающий божественный огонь
В каббалистической практике есть особый обряд, с помощью которого на голову грешника осуждающий его человек может обрушить гнев Бога. Он и будет выражаться в нестерпимом для человека, буквально пожирающем изнутри духовном огне. Наслать такое проклятие может только абсолютно безгрешный, чистосердечный и берущий на себя всю ответственность за это деяние иудей.
Гнев Бога падет на голову несправедливо обвинившего, если проклятый окажется невиновным. По этой причине у иудеев не принято «разбрасываться» проклятием пульса де-нура «направо и налево». В соответствии с базисными религиозными представлениями такое проклятие - не что иное, как апелляция к Божьему суду. Если Бог сочтет проклинаемого виновным, тот понесет наказание. В противном случае оно падет на голову клеветника.
Как именно происходит обряд проклятия пульса де-нура, является тайной, не доступной для широкой публики. Пульса де-нура может пасть только на иудея. Иноверцы - или гойи - априори не могут быть подвергнуты такому наказанию. По понятиям правоверных иудеев, иноверцы вообще не идут по пути постижения высшей божественности сущности и мудрости, поэтому горний свет для них непостижим.
В этом заключается особенность самого наказания. Иудей на пути своего духовного роста все больше приближается к Богу, постепенно поднимаясь, ступенька за ступенькой, на все большую духовную высоту. Постепенно ему открывается все больше информации о колоссальной бесконечной мудрости Бога. Если человеку откроется сразу слишком много, он этого просто не выдержит. Огонь испепелит душу и чувства.
По иудейским законам, проклятие пульса де-нура может относиться только к людям, которые духовно поднимаются, растут. Оно не имеет отрицательной природы, но представляется как «данное человеку сверх меры его понимания и возможностей». Естественно, такое превышение полномочий приводит к ужасным последствиям.
Самые известные проклятые
Есть предположения, что Лев Троцкий был проклят раввином Хафецем Хаимом. Сомнения вызывает тот факт, что сам проклявший умер раньше Троцкого, тогда как пульса де-нура должно подействовать в течение года после произнесения. Но совершенно точно от него пострадал Эяль Рагонис.
Этот 37-летний мужчина был обычным архитектором, который проектировал и контролировал строительство роскошного элитного комплекса. Рагонис разгневал иудеев за то, что возвел это мирское здание на святой земле, на месте старейшего иудейского кладбища, а это попрание законов и великий грех. Архитектор умер от сердечного приступа через 2 недели после наложения пульса де-нура.
Глубокой ночью, на кладбище, окружённые ярко горящими чёрными свечами девять мужчин-иудеев в чёрном одеянии сосредоточенно молятся, повторяя каждый куплет таинственного заклинания вслед за ведущим церемонию раввином, одетым в белую одежду...
Этот ритуал называется Пу́льса де-ну́ра, (פולסא דנורא) - Удар Светом.
«Пульса» (פולסא), (пульс) заимтвовано из латыни и означает биение, предлог де (ד) соответствует в иврите של – это обозначение дательного падежа (кого? чего?), а "нура" соответствует ивритскому слову ор (אור) – что означает свет.
Это образное выражение из Талмуда приблизительно звучит так:
«болезненное наказание на уровне не физического, сущностного мира».
Обряд относится к "Кабала Маасит" (практической Каббале)
и представляет собой обращение в Высший Божественной Суд.
Традиция строго подчёркивает - иудей, который призывает на другого иудея гнев Высшего Суда Справедливости сам подлежит этому же Суду -
если обьект обряда не заслуживает такого страшного наказания, наказан будет сам "истец".
Некоторые исследователи полагают, что более полное толкование обряда звучит так: "словом Творца человека подвергают испытанию закрыв для него Божественный Свет ", либо "праведность человека словом Единого подвергается проверке"
Разумеется, этому же испытанию и проверке подвергаются и люди, направляющие удары Пульсей де нура.
Именно для ослабления обратного воздействия Пульса де нура проводят десять человек, при этом энергетика обратного удара нивелируется, но только в том случае, если все участники праведны.
(Когда десять евреев собираются для духовной работы, в их душах происходит мгновенное единение с "потенциалом Десяти" - каждый из участников обряда проявляет свойство одной из Сефирот.
Таким образом десять человек, как бы воссоздают процесс реализации Воли Всевышнего).
По сути это сильнейшее энергоинформационное воздействие, которое принято называть "Порча на смерть".
Парадоксально, но являясь по сути порчей, проклятием, Пульса де нура –
это прежде всего молитва.
И как всякая молитва она может быть принята, а может быть и не принята Всевышним.
Слово «молитва» на иврите происходит от слова «разговор».
С точки зрения Каббалы молитва бывает двух видов:
молитва-благословение и молитва-проклятие.
Проклятие это тоже молитва, это тоже "разговор" - выраженная устно просьба к Всевышнему. Так что "иудей может молиться проклиная".
Ответственность за совершение Пульсей де нура настолько велика, что применялисьсь они крайне редко.
Тому, против кого проводится ритуал, открыто, при свидетелях, объявляют о том, что он приговорен к смерти и дают время исправить ошибки, искупить вину, дают шанс на жизнь, так как "Врата раскаяния раскрыты перед каждым".
Если человек покается и исправит последствия своих преступлений - проклятие не подействует.
Этот обряд могут совершать только иудеи и только против иудея,
причём все проводящие его должны в полной мере осознавать, что они делают и каковы возможные последствия для них в том случае, если Высший суд не осудит того, против кого ритуал был проведён..
Результат обряда как правило - спазм сосудов левого или правого полушария мозга, приводящий к инсульту.
Истинно праведные люди неуязвимы.
«Пульса де-нура - образное выражение в талмудической литературе, означающее «болезненное наказание на уровне нефизического, сущностного мира»
В талмудической и каббалистической литературе
Метафизика последовательно использует понятие «свет» для описания явного присутствия Бога, Его атрибутов (справедливость, истина, гармония) или Его эманаций, духовных сущностей (ангелы, духи, души). Свет рассеянный - праведнику (псалом 97), Народ, идущий во тьме, увидел великий свет (Исайя 9).
Отсюда следуют метафизические понятия «тьма» - «невидимое, пугающее или непонятное для человека проявление Бога» (ведь тьмой (окажется) День (суда) Единого, а не светом! - Амос 5) и «огонь» - «невыносимое, сверхчеловечески сильное или болезненное присутствие Бога» (ибо Единый, Бог твой - огонь пожирающий он, Бог ревностный - Втор. 4:24; а выглядело достоинство Единого как огонь пожирающий - Исх. 24:17).
(поэтическое толкование основ иудаизма, ок. IV в. н. э.) использует понятие «огонь, пожирающий (всякий другой) огонь» (ивр. אש אוכלה אש, эш охла эш) для описания абсолютного, невыносимого для всего материального, очищения духовной сущности:
«Пришёл Моше к реке, состоящей из огня, пожирающего огонь, в которую окунаются ангелы, прежде чем предстать перед Всевышним, Благословен Он» (Псикта Раббати 20).
В том же мидраше (духовный) свет Творца защищает Моше от (духовного) огня ангелов. Таким образом, соотношение метафор сохраняется: свет защищает, огонь поражает.
Ранняя каббалистическая литература - сборники Хейхалот (2 в. и далее) - также используют «огонь, пожирающий (всякий другой) огонь» как метафору для уровня духовности, невыносимого для материи и недостатков смертного тела: Ханох (Енох), прежде чем стать ангелом-секретарём (метатро́ном) Творца, видит несметное воинство духовного мира, состоящее из огня, пожирающего огонь.
Средневековая литургия (пиюти́м) называет самого Творца «огнём, пожирающим огонь».
Следуя традиции антропоморфизма (говорит на языке людей - Брахот 31б), мудрецы Талмуда часто описывают Творца Вселенной как царя, а его духовные создания - ангелов - как министров и царедворцев. Подобно царедворцам того времени, ангелы часто приговариваются к «телесным» наказаниям, которые описываются как порка «огненными розгами» - пульсей де-нура. Разумеется, традиция понимает такое описание иносказательно, как попытка передать человеческим языком непередаваемое.
В рассказах мудрецов такому наказанию подвергаются уже упоминавшийся метатрон Ханох, архангел Гавриэль (Гавриил) и даже пророк Элиягу (Илья).
В риторике мудрецов этот оборот используется также и в отношении людей, для описания духовного гнева или порицания:
«был бы здесь Леви - побил бы он тебя огненными розгами!», говорит р. Хуна своему коллеге» -Бава Мециа 47а
Здесь Пульсей де-нура - не ритуал, а выражение.
Книга «Зо́ар» - каббалистический комментарий к Торе - даёт следующее пояснение к словам «и перед святилищем Моим трепещите» (Лев. 19:30 и 26:2): «силой этого трепета дано разрешение огненной розге (пульса де-нура) хлестать тех грешников, которые не соблюдают заповеди Торы».
Устоявшееся выражение «огненные розги» применяли к людям и в средние века. Один из крупнейших каббалистов Прованса, РаАБАД (р. Авраам бен Давид; современный термин «каббала» изобретён его сыном, р. Ицхаком Слепым) - говорит о своём оппоненте Маймониде): «если бы (мудрецы древности) были живы, они высекли бы его огненными розгами».
Следует подчеркнуть, что во всех упомянутых источниках это выражение не ассоциируется с проклятием или с каким-либо земным действием.
Обряды отлучения и проклятия
Еврейской традиции знакомо явление «проклятия праведника». В Библии (II Цар. 2:24) пророк Элиша (Елисей) «проклял именем Всевышнего» подростков, насмехавшихся над ним, и они немедленно были разорваны медведями.
Талмуд (Моэд Катан 16б) приписывает Богу слова: «Я правлю людьми, а кто правит Мной? Праведник! Ведь Я принимаю решение, а тот его отменяет». Мидраш (Танхума Вайера гл. 19) говорит: «праведники соблюдают предписания Всевышнего, а Всевышний претворяет в жизнь их решения».
Об одном из первых каббалистов, р. Шимъоне бар-Йохай (2 в. н. э.), рассказывают (Талмуд, Шаббат 34а), что, выйдя из пещеры, где скрывался от римлян, он отыскал доносчика, который предал его, и обратил его взглядом в груду костей.
С развитием «практической каббалы» в конце средневековья появляются упоминания и описания мистических молитвенных обрядов, призванных обрушить на провинившегося человека гнев небесного суда. В соответствии с базисными монотеистическими представлениями, этот обряд не «управляет» Божьим гневом, а представляет собой как бы апелляцию в суд Божественной справедливости.
Информация о способе проведения такого обряда не разглашается, и каббалист, если он решает провести его, делает это по собственному разумению и под свою ответственность. Традиция подчёркивает, что человек, призывающий на другого гнев суда, попадает и сам под его пристальное внимание, и, если «жертва» невиновна, наказание падает на призвавшего.
Естественным образом эти обряды сближаются с понятием херем - отлучение от религиозной общины, известное с библейских времён и засвидетельствованное в талмудическую эпоху.
Херем был не средством призвать на отлучённого небесный (или земной) гнев, а чисто земной констатацией коренного несоответствия человека данной общине.
В разные времена херему на идеологической основе подвергались выдающиеся еврейские философы, от рабби Элиэзера, сына Гиркана (1-й век) до Баруха (Бенедикта) Спинозы (17-й век).
В 18-19 вв, преимущественно в хасидских кругах, укореняется понятие кфида - «гнев праведника». Человек, которого поразила кфида, обязан извиниться перед праведником, иначе его постигнут беды.
К началу XX в. совмещения кфиды и херема окончательно получило название пульса де-нура.
ПУЛЬСА ДЕ-НУРА
Яков Шехтер
В конце длинного летнего дня, когда солнце исчезает за плоской крышей автобусной станции, небо над Реховотом становится апельсинового цвета. Стихает базар, продавцы запирают свои лавки, щедро оставляя не распроданный товар второго сорта перед дверьми. Солидные покупатели постепенно покидают рынок, один за другим смолкают вентиляторы, с самого утра разгонявшие влажный, жирный воздух. Наступившая тишина оглушает, сторож, дав нищим возможность набить свои корзинки, запирает ворота. Скрежет сдвигаемых створок кажется немыслимым, точно фальшивая нота у Менухина.
И всё это великолепие цветов, плотный вал запахов и ниспадающая рапсодия звуков расшибаются о толстые стены и тонированные стекла синагоги «Ноам Алихот». Похоже, будто прихожане, собравшиеся для молитвы, живут своей, отгороженной от мира жизнью. Уже давно никто не выбегает смотреть, как низко опустилось солнце и можно ли еще читать «минху», дневную молитву. И появление трех первых звезд, осторожно шевелящихся на темнеющем оранжевом небосводе, тоже перестало интересовать прихожан. Точное время начала и конца молитв, наступления субботы и окончания праздников давно исчислено раввинами и напечатано крупными цифрами в специальных календарях. Жизнь в синагоге движется не по закатам или полнолуниям, а в строгом соответствии с раввинскими предписаниями. Горожане шутят, будто, если погаснет солнце или не взойдет на небосклоне луна, порядок литургии в «Ноам Алихот» останется без малейших изменений.
Но вот закончилась вечерняя молитва, ночь повисла над опустевшим рынком и замершей синагогой. Только в комнате старосты горит свет: за круглым столом сидят трое членов совета. И дел вроде никаких не осталось – всё давно обсудили, рассмотрели, распределили обязанности. Да и какие такие дела могут быть в маленькой синагоге, для чего нужно каждый вечер на целый час оставаться после молитвы?
Возможно, герои нашего повествования сами не подозревают, какая сила сводит их вместе, а может быть, они давно уяснили причину и с радостью подчиняются ее давлению. Ведь нет на свете более удивительных и сладостных уз, чем приязнь и симпатия.
Когда смолкли звуки шагов последнего из прихожан, Нисим открыл сумку и достал из нее утреннюю газету. Староста реб Вульф, следуя указаниям покойного рава Штарка, категорически запретил вносить на территорию синагоги любой вид печатной продукции, кроме Святого Писания и книг комментаторов. Но в своем кругу, без посторонних глаз, он вел себя более снисходительно.
– Полюбуйтесь! – воскликнул Нисим, тыча пальцем в крупную фотографию на первой полосе. – Группа раввинов, собравшись прошлой ночью на кладбище кабалистов в Цфате, совершила Пульса де-нура – обряд древнего кабалистического проклятия. Объектом проклятия стал не кто иной, как глава правительства.
– Чушь, – презрительно скривил губы реб Вульф. – Нет такого понятия: «древнее кабалистическое проклятие». У нас принято благословлять людей, а не проклинать.
– А Шабтай Цви? – воскликнул Нисим. – Ты же сам рассказывал о проклятии графу Липинскому.
Действительно, недели три назад, на одной из вечерних посиделок, реб Вульф припомнил историю, услышанную им много лет назад от рава Штарка.
К середине 1665 года большинство раввинов признало Шабтая Цви Мессией. Во многих общинах отменили траурный пост 9 аба и вместо него устроили праздничный день, с благословением на вино и двумя торжественными трапезами. И только знаменитый раввин Львова, Давид бен Шмуэл, осторожный и основательный, как и его книги, медлил с решением. Во Львове пост прошел, как и во все годы, а в начале 1666 года раввин отправил в Измир, где проживал Шабтай Цви, доверенного посланца.
Когда тот вернулся, Давид бен Шмуэл долго беседовал с ним в своем кабинете.
– Я слово в слово передал господину Цви ваше послание, – сказал посланник. – Когда он услышал о несчастьях, чинимых львовской общине бесчестным графом Ольгердом Липинским, тут же наклонился, вырвал из земли пучок травинок, прошептал что-то и пустил травинки по ветру.
– С графом я покончил, – сказал господин Цви. – Возвращайся во Львов и передай тому, кто тебя послал, что медлительность не пристала столь знаменитому мудрецу.
– Как вы знаете, граф умер два месяца назад, – продолжил посланец. – Я проверил даты – смерть настигла негодяя именно в тот день, когда господин Цви произнес свое проклятие.
– Он шарлатан! – воскликнул
Давид бен Шмуэл. – Мессия будет убивать словом. Если Шабтаю Цви понадобились дополнительные действия – значит, он просто колдун.
Раввин отпустил посланца и тут же написал свое знаменитое письмо, с которого начался закат Шабтая Цви.
– При чем тут Шабтай Цви?! – реб Вульф скривился, точно от горького лекарства. Само имя отступника подняло в нем волну отвращения. – Как ты можешь учить из нечистого о чистом?
– Хорошо, – согласился Нисим, но тут же перешел в новую атаку. – А Хофец Хаим и Троцкий?
Всё тот же реб Вульф рассказывал от имени рава Штарка, будто в начале двадцатых годов Хофец Хаим собрал в своей синагоге десять раввинов, достал свиток Торы и отлучил Троцкого.
« – За что рав его отлучил? – спросили ученики, – и если отлучил, то почему так поздно?
– Душа Троцкого спустилась в мир, – ответил Хофец Хаим, – чтоб стать Мессией. Для этого Всевышний наградил ее особыми силами и особым талантом. До какого-то момента была возможность обратить эти силы к добру. Сейчас точка, после которой возвращение невозможно, уже пройдена.
Отлучение возымело действие; сразу после него звезда Троцкого покатилась к закату».
– Пусть твои уши услышат, что произносят уста! – возразил реб Вульф. – Ты перепутал отлучение с проклятием.
– Да какая разница, как оно называется, но если в результате человека бьют ледорубом по голове, то, по мне, это одно и то же! – не унимался Нисим.
– Проклятие, – степенно принялся разъяснять реб Вульф, – это когда на цветок выливают стакан серной кислоты. А отлучение – это когда его перестают поливать водой, отлучают от источника жизни. Результат похож, но пути совсем разные. За исключением того, что проклятие действует наподобие бумеранга: оно всегда возвращается. Поэтому раввины, люди, в отличие от прощелыг-газетчиков, знающие, как работает механизм проклятия, никогда не станут заниматься такого рода действиями.
– Я слышал от стариков на Кубе, – вмешался Акива, – будто бы в каждом дне есть одно мгновение, когда любое произнесенное проклятие сбывается, без всяких последствий для проклинающего. И якобы пророк Билам умел вычислять такую минуту.
– Так почему он не смог проклясть народ Израиля? – удивился Нисим.
– Написано в старых книгах, – произнес реб Вульф, – будто Всевышний, благословенно Его имя, в те дни отменил это мгновение. Потому-то у Билама и не вышло. До того выходило, а тут вдруг перестало получаться. Потом, когда Билама убили, вернул мгновение на свое место.
– Слова – вообще опасная штука, – вздохнул реб Вульф. – Ох как осторожно надо с ними обращаться.
– Да, – подтвердил Нисим, – недаром гиганты Ренессанса определили нашу жизнь, как «слова, слова, слова…».
Реб Вульф вдруг приподнял указательный палец и приложил его к губам.
– Тссс! Мне кажется, я слышал его!
В комнате воцарилось напряженное молчание. Нисим тихонько встал с места, на цыпочках подошел к полуоткрытой двери и распахнул ее настежь. Прошло несколько минут.
– Показалось, – подтвердил Нисим, возвращаясь на свое место. Он глубоко вздохнул и, словно в холодную воду, прыгнул в рассказ.
– Неподалеку от моей «басты» торгуют два брата-зеленщика, Эли и Леви. Тихие, спокойные люди, дела свои ведут скромно, не гонятся за большой прибылью. Я наблюдаю за ними уже много лет и ни разу не слышал криков возле прилавка, не замечал рассерженных покупателей. Старший, Эли, давно женат, а младший всё искал себе пару. С кем только его ни знакомили, жених-то он завидный. Недурен собой и с хорошим доходом, а всё не шло.
– Мой брат – человек особенный, – говорил про него Эли, – и жена ему нужна тоже особенная.
В конце концов приглянулась ему девушка. Родом из Турции, приехала после школы одна, без родителей. Прошла армию, закончила курсы по маркетингу и устроилась в торговом центре Реховота. Объявления по внутреннему радио центра слыхали? Так вот это она.
– Знаю я этих братьев, – сказал Акива. – Перед субботой всегда у них базилик беру и кинзу. Действительно, приятные люди.
– Н-да… – протянул Нисим. – Стали о свадьбе думать, надо знакомиться с родителями. А те из Стамбула – ни ногой. Нечего делать, сели на самолет, полетели в Стамбул. Это мне Леви сам рассказывал, мы за последние годы сдружились, особенно моя жена с его Рики.
Так вот, родители Рики жили в старой части Стамбула, там, где раньше был еврейский квартал. Евреи давно оттуда поразъехались, кто в Израиль, кто в более фешенебельные районы города. Остались только неблагополучные семьи. Рикины родители материально стояли довольно крепко; отец крутил вполне процветающий бизнес. Проблема была в матери, она болела сердцем и практически не выходила из дома. Спуститься по крутой лестнице с шестого этажа и взобраться назад она могла только раз в год или еще реже.
Из этой квартиры, по словам Леви, можно было и не выходить. Вид из окон такой, что любуйся с утра до вечера, будто в театре. Сапфировый Босфор как на ладони, улицы и крыши Куле, еврейского квартала, прямо под носом. Крыши давно превращены в небольшие клумбы: розы, гортензии, мальвы, настурции – кто во что горазд.
А их улица – Языджи Сокак – давно уже центр ночных развлечений: гулящие девки прохаживаются перед входом в парадные, как манекенщицы на выставке, кавалеры к ним пристают, торгуются, потом, столковавшись, расходятся по гнездышкам. Дома старые, без кондиционеров, окна настежь… В общем, есть на что посмотреть.
Н-да… Рикина мать курила не переставая крепкие турецкие сигареты, вся квартира пропахла дымом. К ней постоянно приходили подруги, они пили кофе, играли в «реми» и болтали. Глаза у нее были, точно у совы: огромные, желтые и навыкате. Выдержать ее взгляд Леви не мог. Будущая теща сразу предупредила, что сама на свадьбу не приедет и отца не отпустит, ее состояние не позволяет оставаться одной дольше нескольких часов. «Ну, не может так не может», – подумал Леви, хотя свадьба без родителей невесты – дело необычное. Однако чего в жизни не бывает.
Погуляли они по Стамбулу, накупили всякой ерунды в дешевых лавочках и вернулись домой. Свадьбу назначили через три месяца. Арендовали банкетный зал, разослали приглашения – в общем, всё как обычно. Из Стамбула пришла поздравительная открытка и чек на солидную сумму.
Н-да… А за две недели до срока позвонил хозяин зала. К нему пришла инженерная комиссия и закрыла его заведение. Комиссия выяснила, что этот зал сделан по такому же проекту, как и «Версаль» , поэтому без капитальной перестройки здания свадьба может перейти в похороны. Хозяин договорился с другим залом, по соседству, правда, на следующий день. Открытки с новым сроком и адресом он напечатает и разошлет за свой счет, дайте только адреса.
Ладно, лучше так, чем как в «Версале». На всякий случай обзвонили всех приглашенных, объяснили ситуацию. Никто не возражал.
– Хотел бы я видеть того, кто стал бы возражать, – хмыкнул реб Вульф.
За день до свадьбы Рики начала волноваться. Приехать родители не могут, понятно, но почему не звонят? Она без конца набирала стамбульский номер, но телефон не отвечал.
– Что-то случилось, – тревожно повторяла Рики, – мама не может так надолго выйти из дому.
– Телефон, наверное, испортился, – утешал ее Леви. – Или они решили преподнести нам сюрприз и сейчас летят в Израиль.
Но на свадьбу родители Рики не прилетели. Радость отодвинула тревогу, и после хупы невеста отплясывала так, что все только диву давались. Они вообще очень красивая пара, Леви и Рики, а в свадебных нарядах смотрелись, будто сошли с обложки журнала мод. Молодые танцевали весь вечер, даже за стол не присели, чтобы перекусить.
Отец позвонил на следующий день. Рики молча выслушала несколько фраз, положила трубку и упала в обморок. Оказалось, что ее мать умерла два дня назад. Перед смертью она попросила ничего не сообщать дочери, не портить радость. Похороны должны были состояться в день свадьбы, и отец специально отложил их на один день. Он ведь ничего не знал про смену зала.
– Она всегда упрекала, что я мало ее люблю, – повторяла Рики. – Что бросила ее одну и уехала в Израиль, что редко звоню, что приезжаю всего на две недели. А в последний раз сказала, что буду танцевать на ее похоронах…
Нисим положил обе руки на стол и похлопал, словно проверяя надежность, незыблемость материи.
– Она, наверное, попала на ту самую минуту, которую искал Билам, – произнес он и откинулся на спинку стула, словно освобождая место для другого рассказчика. Несколько минут собеседники молчали, переваривая услышанное. Глубокая тишина наполняла синагогу, и в укромных сумерках этой тишины таились духи прошлого. Святая земля держала Реховот в своих ладонях; кто знает, может быть, на месте синагоги разбивал свои шатры праотец Авраам, или злодей Билам разжигал костры и готовил колдовские снадобья. Всё это происходило здесь, и невозмутимая память песков, желтых ноздреватых камней и красной, крошащейся от жары земли медленно пропитывала синагогу, создавая в ней удивительный, особый воздух.
Тишину нарушил перестук пальцев. Акива положил обе ладони на стол и пробарабанил какую-то мелодию. Затем медленно оторвал пальцы от столешницы, внимательно, словно дирижер перед исполнением рапсодии, оглядел собеседников и начал.
– Эту историю я слышал от моей тети. Она жила в Гаване. Ее муж, ювелир, хорошо зарабатывал, и компанию они водили с другими ювелирами, а так как было это еще до Кастро, то жизнь текла безмятежно и радостно. Их дом находился в фешенебельном квартале, по соседству с напарником мужа. Вот с ним-то и случилась та самая история.
Руки у напарника были не золотые, а бриллиантовые, клиенты записывались в очередь за год и платили деньги если не бешеные, то по меньшей мере безумные. С женой ему не повезло, так моя тетя считала, та закончила Гваделупский университет и преисполнилась огромной важности. В университете Леонарда изучала испанскую литературу и набралась от «романсеро» таких деликатных манер и такого изысканного обращения, что разговаривать с ней было сущим наказанием. Каждый громкий возглас она воспринимала как чрезвычайную грубость, а темы для разговоров выбирала только художественные или поэтические. Жены других ювелиров, женщины простые в обращении и с хорошо развитыми голосовыми связками, скоро перестали с ней общаться, и осталась она, бедняжка, одна-одинешенька в огромном пустом доме.
Слава Б-гу, родились дети, и Леонарда нашла в них утешение и занятие, полностью посвятив себя их воспитанию, и так как характеры у детишек оказались весьма непоседливыми, то потихоньку утонченность и деликатность сползли с нее, как сползает со змеи ставшая ненужной кожа. Дети росли, а с ними рос и голос Леонарды. Спустя несколько лет она орала так, что даже моя тетя, привыкшая к общению на высоких нотах, посылала служанку узнать, не случилось ли чего плохого с детьми или мужем. Внешне Леонарда сильно переменилась: если в начале супружества она была плотной, чуть ли не полной девушкой, с сочными губами и копной черных волос, то с годами губы превратились в две тонкие полоски, а волосы сильно поредели. Тело Леонарды высохло, она стала поджарой, почти худой женщиной с сильно выпирающими ключицами и хрипловатым голосом. То ли дети выпили из нее соки, то ли беспрестанная ругань и крики свели на нет полноту юности. Лишь глаза сияли по-прежнему и тонкие, искривленные в постоянной усмешке губы сохранили яркость.
Муж Леонарды тоже оказался голосистым мужчиной, правда, в первые годы семейной жизни он не решался покрикивать на жену, однако спустя несколько лет перестал сдерживаться. В общем, было там что послушать, крику, шуму и проклятий хватало. Особенно изощрялась Леонарда, черпая свое вдохновение в испанской литературе. Пожелания она заворачивала такие, что хоть записывай.
При всем при этом супруги относились друг к другу довольно тепло, ни об изменах, ни о разводе речь не шла, просто стиль общения у людей такой выработался: крикливый и бранный. Ссорились они примерно раз в две недели, и однажды моя тетя услышала, как Леонарда в конце перебранки прокричала мужу во всю силу своего уже почти оперного голоса:
– Чтоб ты сдох!
– Я сдохну, сдохну, – ответил ей взбешенный муж, – но не так, как ты хочешь. Пользы тебе от моей смерти не будет никакой!
– Давай, давай, – отозвалась Леонарда, – великий герой. Я хочу уже видеть, как исполняешь свое обещание.
Прошло несколько лет, к власти пришли «барбудос» и начали прибирать к рукам имущество богатеев. Кто мог – срочно перебирался в Америку, пограничную охрану еще не успели наладить, и за приличную сумму рыбаки переправляли беглецов во Флориду. Ювелир собрал свое имущество, зашил драгоценные камни и золото в пояс, посадил жену с детьми на повозку и отправился в рыбацкую деревеньку. Наверное, он уже знал, к кому обращаться, потому что побег был назначен на следующую ночь. Когда деревенька заснула, беглецы тихонько прокрались на берег, спрятались в роще кокосовых пальм и стали ждать условленного сигнала. Ночь выдалась темная, луну закрывали плотные зимние тучи. Наконец во мгле возник и закачался огонек – подошла лодка. Ювелир поспешил к кромке воды и пропал в темноте.
Леонарда ждала довольно долго, минут пятнадцать, а потом, заподозрив неладное, вместе с детьми поспешила к огоньку. Перед ее глазами предстала ужасная картина: ее муж, скрючившись, лежал на песке, рядом стояли два рыбака, видом больше смахивающие на морских разбойников. Леонарда бросилась к мужу – он был мертв.
– Негодяи, что вы с ним сделали?! – закричала она, отбросив в сторону всякую предосторожность.
– Тише, сеньора, – ответил один из рыбаков. – Мы даже пальцем к нему не прикасались. Он вышел из темноты и не успел сказать слово, как схватился за сердце, упал на бок, постонал две-три минуты и затих. Мы пытались напоить его водой, но он был мертв.
Рубашка ювелира действительно оказалась мокрой, Леонарда опустила руки ниже, чтобы снять пояс, но пояса на теле не оказалось.
– Разбойники, грабители, где пояс моего мужа?!
– Не было у него никакого пояса, – сказал второй рыбак, – а вы, сеньора, лучше помолчите, если не хотите встретиться с пограничниками.
Но в Леонарду точно бес вселился, она орала не переставая и пыталась достать своими кулачками ближайшего из рыбаков.
Всё закончилось в одно мгновение: получив крепкую затрещину, Леонарда повалилась на песок, а рыбаки впрыгнули в лодку и погасили фонарь. Тихий скрип уключин, мягкие всплески осторожно погружаемых в воду весел – и лодка исчезла в темноте.
Вернувшись в Гавану, Леонарда несколько дней ходила по родственникам, жалуясь на горькую судьбу. Вскоре у нее отобрали дом, оставив только комнату, где раньше жила горничная, и строго приказали искать работу. Помыкавшись, бедняжка устроилась читальщицей на табачную фабрику.
– Это что за должность такая? – удивился Нисим.
– В цехах, где сворачивают сигары, – продолжил Акива, – уже несколько сот лет существует традиция: один из работников читает вслух какой-нибудь роман, а все остальные слушают и крутят сигары. Трудятся в этих цехах одни женщины, поэтому романтические литературные пристрастия Леонарды пришлись весьма кстати. Ее приглашали нарасхват, ставили в пример, награждали грамотами и повышали зарплату. В итоге ее жизнь сложилась весьма удачно: с утра до вечера она занималась любимым делом – чтением романов – да еще получала за это приличные деньги. Спустя несколько лет Леонарду невозможно было узнать: к ней вернулась девичья полнота, на щеках расцвел румянец, и даже губы вернулись к первоначальной ширине и свежести. Замуж она больше не вышла, сама воспитала детей и, по мнению моей тети, была куда счастливее в комнатке горничной, чем в роскошной спальне хозяйки дома.
Акива замолчал и, снова положив ладони на стол, едва слышно простучал пальцами отрывок музыкальной фразы. Он словно играл на пианино, пальце бегали по невидимой клавиатуре, исполняя только ему одному слышимую мелодию.
– Вот что, – сказал Акива после минутного перерыва. – Не знаю, угодила ли Лео-нарда в «мгновение проклятия», но мужа своего она явно не любила, тяготилась совместной жизнью и наверняка хотела избавиться. Слово – это ведь не пустой звук, мир был сотворен словом, все наши молитвы – слова. В конце концов, человека выделяет из природы именно речь, то есть она не простое сотрясение воздуха и нечто большее, чем способ передачи информации. Проклятие, произнесенное от всего сердца, с полной отдачей себя и готовностью принять любые последствия поднимается к высшему Престолу, так же как и самые искренние молитвы. С общепринятой точки зрения Леонарда потеряла всё – мужа, достаток, сытую жизнь. Ей пришлось много работать и обходиться без горничных и гувернанток. Но именно это изменение, воспринимаемое большинством людей как несчастье, сделало ее счастливой.
– Значит, ты оправдываешь проклятия? – воскликнул Нисим. – Лишь бы человек был счастлив, а способ не имеет значения? Когда во времена Ренессанса кто-нибудь утверждал, что благая цель оправдывает средства, все знали, что он иезуит.
– Нам не дано предугадать, – сказал реб Вульф, – куда могут привести радость благословения или горечь проклятия. Только апостериори. Ваши рассказы напомнили мне одну странную историю. Я уже совсем забыл о ней, со времени тех событий прошло тридцать с лишним лет, участники давно умерли или скрылись из виду. Поэтому я расскажу ее целиком, ничего не скрывая, изменив только имена.
Рав Штарк отправил меня на несколько месяцев учиться в ешиве Тифрах, что в Южном Негеве. Крохотный городок, никаких развлечений, двадцать четыре часа в сутки посвящены Торе. Мне надо было срочно подтянуть целые разделы в Учении, ведь образование я получил никудышное, да и, честно говоря, в юности был большим шалопаем. Работал я на том же месте, что и сейчас, и уже тогда был на хорошем счету у начальства, поэтому отпуск взял почти двухмесячный.
Нисим и Акива переглянулись. Реб Вульф никогда не рассказывал подробностей о месте своей работы, но в синагоге все про всех всё знают.
Реб Вульф почти сорок лет служил на вертолетной базе ВВС Израиля, расположенной неподалеку от Реховота. Вертолеты на базе были сплошь американские и, как всякая находящаяся в интенсивном употреблении техника, время от времени выходили из строя. Механические повреждения научились ремонтировать довольно быстро, а вот с многочисленными приборами, заполнявшими кабину вертолета, пришлось куда сложнее. Американцы их не ремонтировали, а при малейшей неисправности заменяли новыми. Стоили приборы безумные деньги, но богатая американская армия могла себе такое позволить. Реб Вульф, тогда еще совсем молодой техник, научился разбирать намертво запаянные изготовителем высотомеры, спидометры и прочую навигационную премудрость и возвращать ее в рабочее состояние. Помимо светлой головы тут требовались интуиция и чуткие пальцы, поэтому в ремонтной группе работали всего трое человек, а сам реб Вульф превратился в «священную корову» вертолетной базы, ведь сложные ремонты мог выполнить только он.
– Учеба оказалась интересным, но непростым делом, и поэтому в два месяца я не уложился. Пришлось просить еще два, но командир базы пришел в отчаяние от моей просьбы. Бросать учение на середине я не хотел, и мы остановились на компромиссе: мне платили половину зарплаты и раз в неделю привозили в ешиву особо неподатливые приборы. Привозили их в передвижной лаборатории, я проводил в ней без перерыва около двадцати часов и на целую неделю освобождался для учебы.
Жизнь ешиботника известна: с утра длинная молитва, потом занятия до двух часов дня, обед в ешиботной столовой или бутерброды у себя в комнате, короткий сон и снова учеба, уже до темноты. Вечером молитва, ужин, небольшая прогулка вокруг ешивы и опять учеба – кто сколько может. Иные сидят до часу ночи, другие отправляются спать пораньше, чтобы встать до восхода солнца.
Общества вокруг не было никакого. По субботам мы иногда собирались в столовой, разговаривали на разные темы, или на прогулке беседовали друг с другом о планах на будущее, да мало ли о чем. Люди все были молодые, от девятнадцати до двадцати двух, поэтому проблемы походили одна на другую. Мне тогда исполнилось двадцать шесть, жениться я еще не успел и почти не выделялся из общей группы учеников.
Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи обыкновенным ешиботником. Ему было около тридцати лет, и мы за то почитали его стариком. Какая-то таинственность окружала его судьбу, никто не знал, кто он и откуда, чем занимался до поступления в ешиву и что заставило взрослого человека сесть на одну скамью вместе с юношами. Сам он никогда о себе не рассказывал, а глава ешивы, разрешивший ему посещать занятия, от вопросов уклонялся. Ливио, назову его так, большую часть занятий пропускал, вставал поздно и до глубокой ночи сидел над трактатами, посвященными закрытой части Учения. Любого другого за такие фокусы быстро бы отчислили из ешивы, но у Ливио, как видно, было особое разрешение, и он вел себя словно почетный гость.
Что именно он учит, никто толком не знал; сидел он отдельно, а когда кто-нибудь приближался к его месту, немедленно закрывал книгу. На вопросы по Талмуду он отвечал толково и быстро, было видно, что Ливио много учился и хорошо помнит выученное.
С ешиботниками Ливио держал себя сухо, меня же выделял среди всех, наверное, потому, что я был старше и наши интересы казались ему близкими. Я был единственным, кого он приглашал к себе в комнату, иногда мы беседовали подолгу, а иногда после нескольких минут разговора я понимал, что хозяин не в духе, и удалялся, недоумевая, зачем приглашать гостя, коль нет настроения говорить. В общем, Ливио вел себя странно, возможно, причиной тому послужили старинные книги, которые он читал запоем.
В библиотеке ешивы хранилось множество редких изданий. Редкость состояла не в старине, ведь евреи печатали книг больше, чем другие народы, да и относились к ним с бо’льшим почтением, оттого и сохранялись они лучше. Книжка двухсотлетней давности на любом другом языке представляет собой раритет, у нас же такого рода издания можно отыскать в любой синагоге.
Хранитель библиотеки был фанатиком своего дела, он рыскал по книжным развалам Стамбула, Парижа, Праги и Брюсселя, и поэтому на полках ешивы в Тифрахе стояли книжки, изданные мельчайшими тиражами в Тунисе, Ираке, Марокко, не говоря уже о Польше, Венгрии и России. До большинства из них у ешиботников просто не доходили руки: ведь основной массив учения огромен, и на труды, посвященные мельчайшим подробностям Закона, не остается времени. Зато Ливио упивался этими редкостями, подобно тому как нерелигиозные люди зачитываются детективами. Особенным его пристрастием было написание камей и талисманов. В Европе они не получили большого распространения, зато среди восточных общин не было дома, в котором на стенке не висела бы защитная грамота такого рода. Большая часть наших разговоров заканчивалась именно этой темой. Ливио принимался объяснять, сколько демонов может уместиться на кончике неправильно написанной буквы «вав» и как неточно выписанная корона над «шин» может привести к выкидышам и бесплодию. Потом доставал кульмус, пузырек с чернилами и показывал, в чем состоит разница между стилями, как поизящнее написать букву и где скрывается вход для ангелов хорошего заработка и удачной женитьбы.
Жители больших городов, избалованные обилием новостей, текущих из газет, телевидения, Интернета и радио, понятия не имеют о душевном спокойствии ешиботников в маленьком городке, затерянном посреди огромной пустыни. В ешиве нет телевизора, не заказаны газеты, запрещен Интернет, плохо работает радио. Разговоры и мысли сосредоточены на учебе, и поэтому день доставки почты приносит в ешиву массу информации и впечатлений. Примерно за час до прибытия почтового фургончика все собираются во дворе перед конторой. Здание ешивы распложено на холме, и каждый автомобиль виден издалека. Впрочем, автомобили по этой дороге почти не ездят, ведь она тупиковая, асфальтовая полоса заканчивается прямо перед ступеньками, ведущими в главное задние. Дорога прекрасно просматривается, и фургончик узнают на большом расстоянии. Еле дождавшись, пока почту разложат по ящичкам, ешиботники запружают тесную комнатку канцелярии. Пакеты и письма обыкновенно тут же распечатывались, новости сообщались, и канцелярия представляла картину самую оживленную.
Окончание следует
Ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
